— Вообще смотрите, какое западло, — сетую зайцу. — Вот вы, допустим, меня за последнее время поминали в куче гожих постов; писать в днявочку меня нынче прёт, идеи гожие запасаю, прямо ренессанс у малютки блоггера. А они не подписываются, — смахнула горькую слезу и продолжила: — То есть, я могу в отношении аудитории как мой папа: он, сидя на кухне в компании телевизора и отсутствии слушателей, не теряется, а начинает орать — так чтобы слушатели за стенкой воленс-неволенс слышали всё. «Ах Обама негодяяяяй! На пррррощание с Джексоном не прррриехаллл! Все приехали, а он не приехаллл!», — громогласно негодует, допустим, папа, и я, допустим, слышу, потому что не слышать это можно, только если я ведро на голову надену и буду бить по нему лопатой. Да, да, можно орать, получая невинное удовольствие от собственного голоса, и смутно так предполагать, что аудитория расслышит. Но всё это так не кошерно.
Пока сетовала, дошло, что когда-то всё это уже говорила.
— Напишите вот это, — говорит заяц, — пусть им стыдно станет.
— И это тоже было уже, — говорю, — Дежа вю. Сейчас придёт клоун с девятью хвостами и скажет: «Он мёртв, Джим!» А нет, это из другого сна.
В общем, пригорюнилась я от осознания стабильной цикличности ещё больше. Заяц потом ещё спросил в рамках стратегической мысли, есть ли у меня документальное свидетельство зверской морды, но эту тему я вообще развивать боюсь.
Всё Хэмингуэй виноват, я считаю. Когда у него уже там все умрут.