Ладно, а теперь о том, чем вызван этот приступ юного лингвиста.
Птичку купила. Зелёного дурного попугая. Ага, под цвет обоев. Чтобы можно было говорить: «Ты такой зелё-оный! Это очень хорошо! Мы положим тебя на обои и привяжем ниточку к кошельку!» У меня вообще уже жили поочерёдно три птицы. Верочка всё норовила отгрызть пальцы, Ренуарчик неожиданно оказался женщиной, а Федечка эээ пошёл по стопам Ренуарчика. Все они были больничного зелёного цвета, все вили гнёзда в одной и той же простыне, и каждый из них откликался на имя «дурилка картонная».
Вот, значит, и купила четвёртого. Чувак пока не отзывается на дурилку и гнезда не вьет, но вид имеет пуганый и зелёный. И вот, понимаете, нет у чувака имени. Ну нет. А нужно. А прочитала ещё, как назло, что попугайчики лучше всего воспринимают имена шелестяще-шуршащие, с буквами «ша», «е» и «и». И ношусь теперь второй день, пристаю к людям с пошлыми вопросами, мол, скажите слово, но не уточняю, зачем оно мне надо.
Пошла вот к зайцу, например. «Шиншилла», — говорит заяц. Я себе представила этот биологический парадокс, поржала. «Нафталин», — продолжает заяц. «Не физически шуршащее, по произношению», — уточняю на всякий случай. «Шапокляк. Шарманка, шандал, о, шаланда!» — говорит заяц. Спасибо, заяц, говорю, хорошие слова. И топаю прочь, а заяц мне вслед предлагает: «А шалаву не хотите?» Не-не-не, говорю, не хочу.
— Фольга? Целлофан? Доллар? — сказал человек-лось, прежде чем я успела уточнить про шорох в звучании, а не на деле.
— Шершень? Шерстяной? Шиншилла? Шушун? Шашлычник? Шарикоподшипник? — сказал человек-лось, прежде чем я успела оправиться от попугая Целлофана.
Ну и вот тут опрос. Я, когда кошке оправдывалась, сказала, что провожу экспериментальный соцопрос, заканчивающийся Франкенштейном. Кто ж знал, что опрос будет заканчиваться «шароёбищем».
В общем, птиц пока безымянен.