В этом плавном течении мысли я скоро начну захлёбываться. Очень тяжело привольно плыть, если повторять при этом на разные лады «меня всё бесит». Тихое, тлеющее бешенство человека, который не может получить того, чего он хочет. Нет, не из искры возгорится пламя. Просто — всё-о бесит.
Поэтому последнюю неделю я мысленно не то в Париже, не то в Жужуе, не то в неком белорусском городе на Жэ, где в окна проходящим поездам лезут гигантские плюшевые чудовища. Я в купе, и за окном проплывает огромный мерзкий розовый крокодил. Который, естественно, меня тоже бесит.
Бесят простые вещи, и бесят сложные. Простые бесят, потому что ими заведено умиляться, сложные — потому что ещё на закате Возрождения печальные гуманисты решили, что человек человеку, может, и был мерой всех вещей, но меры уже кончились, а Вселенная ещё нет, и как ей такой управлять разумно, спрашивается, что управлять, хотя бы уживаться; и ещё в античности ошалевшие от варваров греки решили, что действительность слишком усложнилась и надо драпать; так вот, это уже тысячу лет назад решили, а нам всё мало, мало, маловато будет, и когда уже вроде и не мало, а не стучи больше копытцем, золотая антилопа, то мы подумали, что самое время стать идиотами, раз уж разум придавило грудой глиняных черепков.
И какие же мы всё-таки решительные по всем виткам истории. Истории ли, истерии — не так важно.
Бесит, бесит. Бесит неровный шум человечества, пропитавший насквозь стены, снег, небо им закопчено давно, всё в фиолетовой жиже. Выключить, погасить, перестать; осторожно послушать, как в безжалостной тишине отважно идут вперёд часы.
Ну и. Больше всего, разумеется, бесит собственное бешенство.