now can we please resume saving the world?
У меня тут нирвана, кажется. Или дзен, я ещё не разбралась в терминологии. Факт в том, что меня сначала накрыло, потом обгадило, потом снова накрыло нечто вселенское. И я теперь сижу тут охуевшая от самой себя, Жизни, Вселенной и Всего Такого, и меня никак не отпустит.
И вообще. Мир такой большой, а я такая маленькая, и тут два варианта: либо я расту, либо мир усыхает, и второй вариант мне глубоко не гуманен.
Вообще, может, это блинчик виноват? Я скушала блинчик со сметанкой, такой, знаете ли, очень брэдберовский блинчик. Нет, он не смотрел с марсианской тоской на небо, скорее, кричал в лесу: «Я живой! Я живой!» Но вообще он молчал, покоряясь судьбе и пищеварению. У Пратчетта вон было про Идею, вселившуюся в кирпич. Может, Чжуан Цзы наконец устал гонятся за бабочками и, переключившись на молоко, приснил себе, что он блинчик? А я его возьми да и съешь, и теперь меня накрывает дзен раз за разом с таким, знаете, соответствующим звуком, как благородное цоканье рюмок, — дз-з-з-з-з-зен-н-н-н! Дз-з-з-з-зен-н-н-н-н!
И впервые за пять лет я гляжу на дом, серый, мерзкий дом за окном, такая банка с гвоздями, и он меня не пугает. Ваще. Банку с гвоздями можно потрясти, и она скажет — дз-з-з-з-з-зен-н-н-н! И первый раз за два года я гляжу в зеркало — так, нормально гляжу, а не как обычно, с прищуром нет-ли-где-на-одежде-ниточке — и там тоже не очень страшно. Еблище, конечно, ещё то, лунно-монгольское. Вообще от татар у меня в генетическом коде только круглая рожа, но да ладно, я не в обиде. Нос этот — беларуский, конечно. Картошечкой такой — не исключено, что пирожным. Глаза имеются. Вот скажите мне, что можно увидеть в глазах? Это ведь сетчатка и колбочки, и вся биология, а кто-то видит душу и прочее, ну и ладно, у меня вон тоже они сейчас голубым фосфором светятся. Такое вот простое лунное лицо, да. Не пугает. Всегда пугает, сейчас — не пугает. И вообще, я красно-рыжая, чего тут бояться. Алые рваные паруса новенькой солнечной батареи — в хорошем смысле, не как в песне. Дз-з-з-з-з-зен-н-н-н!
У меня красно-рыжие волосы, часы на руке, мозоль на пятке, и всё это настолько физически реальное, настолько настоящее, что я всё повторяю дзен да дзен и никак не могу замолчать. И мне не хочется курить. Не хочется морщиться от ртутных коньячных паров, и не хочется разъебать тридцатилетную гитару — или гетеру — о чью-нибудь голову. Даже о свою — не хочется.
Чуваки, чуваки. Во мне прорезываются гуманизм, социальность, социализм и зуб мудрости. По крайней мере я надеюсь, что эта активность в десне именно подгружает мудрость, а не мои челюсти принимают радиосигналы «Радио Свобода». Хотя у меня в ушах пять минут назад кто-то пел, что это очень хороший новый день, так что, может, это и радио, а я как на зло потеряла шапочку из фольги.
И вообще. Вспомнила сегодня свой дурацкий постец про фонарные столбы и исчезающих людей, который по-тараканьи расползся по разным людям, которых я в глаза-то и не видела, но которые сочли, что фонари — это клёва. Чуваки, это нихуя не клёва. То есть, фонари вполне себе ничего так, но вот исчезающие люди, которым от тебя нужны раз в месяц два фонаря и глазомер, — это нихуя не клёва. Это очень грустно. Почти так же грустно, как семья из двух человек, что по вечерам залегают в свои берлоги и молчат, молчат ни о чём. В семье дожно быть семь человек. Потому что семь-я — неспроста.
Это бззз — неспроста. Это дз-з-з-з-з-зен-н-н-н! — неспроста. Я пойду, пожалуй, а то разговорилась. Лась. Не лся, а лась, я всё-таки девочка, девочка, хотя об этом забываю. Надо помнить, кто ты есть. Кто ты есть, чего ты хочешь. Куда ты идёшь.
Поговорите со мной как-нибудь, хорошо? Я обещаю слушать.
И вообще. Мир такой большой, а я такая маленькая, и тут два варианта: либо я расту, либо мир усыхает, и второй вариант мне глубоко не гуманен.
Вообще, может, это блинчик виноват? Я скушала блинчик со сметанкой, такой, знаете ли, очень брэдберовский блинчик. Нет, он не смотрел с марсианской тоской на небо, скорее, кричал в лесу: «Я живой! Я живой!» Но вообще он молчал, покоряясь судьбе и пищеварению. У Пратчетта вон было про Идею, вселившуюся в кирпич. Может, Чжуан Цзы наконец устал гонятся за бабочками и, переключившись на молоко, приснил себе, что он блинчик? А я его возьми да и съешь, и теперь меня накрывает дзен раз за разом с таким, знаете, соответствующим звуком, как благородное цоканье рюмок, — дз-з-з-з-з-зен-н-н-н! Дз-з-з-з-зен-н-н-н-н!
И впервые за пять лет я гляжу на дом, серый, мерзкий дом за окном, такая банка с гвоздями, и он меня не пугает. Ваще. Банку с гвоздями можно потрясти, и она скажет — дз-з-з-з-з-зен-н-н-н! И первый раз за два года я гляжу в зеркало — так, нормально гляжу, а не как обычно, с прищуром нет-ли-где-на-одежде-ниточке — и там тоже не очень страшно. Еблище, конечно, ещё то, лунно-монгольское. Вообще от татар у меня в генетическом коде только круглая рожа, но да ладно, я не в обиде. Нос этот — беларуский, конечно. Картошечкой такой — не исключено, что пирожным. Глаза имеются. Вот скажите мне, что можно увидеть в глазах? Это ведь сетчатка и колбочки, и вся биология, а кто-то видит душу и прочее, ну и ладно, у меня вон тоже они сейчас голубым фосфором светятся. Такое вот простое лунное лицо, да. Не пугает. Всегда пугает, сейчас — не пугает. И вообще, я красно-рыжая, чего тут бояться. Алые рваные паруса новенькой солнечной батареи — в хорошем смысле, не как в песне. Дз-з-з-з-з-зен-н-н-н!
У меня красно-рыжие волосы, часы на руке, мозоль на пятке, и всё это настолько физически реальное, настолько настоящее, что я всё повторяю дзен да дзен и никак не могу замолчать. И мне не хочется курить. Не хочется морщиться от ртутных коньячных паров, и не хочется разъебать тридцатилетную гитару — или гетеру — о чью-нибудь голову. Даже о свою — не хочется.
Чуваки, чуваки. Во мне прорезываются гуманизм, социальность, социализм и зуб мудрости. По крайней мере я надеюсь, что эта активность в десне именно подгружает мудрость, а не мои челюсти принимают радиосигналы «Радио Свобода». Хотя у меня в ушах пять минут назад кто-то пел, что это очень хороший новый день, так что, может, это и радио, а я как на зло потеряла шапочку из фольги.
И вообще. Вспомнила сегодня свой дурацкий постец про фонарные столбы и исчезающих людей, который по-тараканьи расползся по разным людям, которых я в глаза-то и не видела, но которые сочли, что фонари — это клёва. Чуваки, это нихуя не клёва. То есть, фонари вполне себе ничего так, но вот исчезающие люди, которым от тебя нужны раз в месяц два фонаря и глазомер, — это нихуя не клёва. Это очень грустно. Почти так же грустно, как семья из двух человек, что по вечерам залегают в свои берлоги и молчат, молчат ни о чём. В семье дожно быть семь человек. Потому что семь-я — неспроста.
Это бззз — неспроста. Это дз-з-з-з-з-зен-н-н-н! — неспроста. Я пойду, пожалуй, а то разговорилась. Лась. Не лся, а лась, я всё-таки девочка, девочка, хотя об этом забываю. Надо помнить, кто ты есть. Кто ты есть, чего ты хочешь. Куда ты идёшь.
Поговорите со мной как-нибудь, хорошо? Я обещаю слушать.
-
-
23.03.2009 в 02:51А как с тобой поговорить?
-
-
23.03.2009 в 08:29Да, это намёк.
-
-
23.03.2009 в 11:36Кошка Мёбиуса намёк понят. только вот найду сейчас кошку, которая не похожа на блинчик — знаю, дико звучит, но так надо — и на неделе тогда этавот.
-
-
23.03.2009 в 16:24Главное - чтобы не самой академией. Это неблагостно скажется на его дальнейшей биографии. Не факт, что вообще потом сможет заснуть.
В аську стукну.
-
-
23.03.2009 в 21:15-
-
25.03.2009 в 22:25или притчами
кошка, я тожн могу блинчики готовить, если чо. не, я серьёзно.