now can we please resume saving the world?
Нет, я всё понимаю.
Точнее, я ничего не понимаю, но это то же самое.
Ну вот заче-е-ем, зачем это опять выросло, ка-а-ак. Вроде же сама, от этими руками засунула в самую антресоль, за ёлочные игрушки и шутовские черепа, тряпками завалила и сверху попрыгала, чтобы утрамбовать. Погрозила пальцем, сказала «сиди тихо», дверцу закрыла и уковыляла восвояси. Так вроде и издохло без фотосинтеза и атмосфэры. Нет, ты понимаешь, смотрю — оживилось, заколосилось, дверцу наловчилась открывать, на свет ползёт, машет дружелюбно: «Приве-е-ет, дружище, я снова ту-у-ут. Скуча-а-али?» Конечно. Рыдали прямо.
И нет, это я не про радиоактивный фикус.
Откуда что берётся. Это, знаете, «а поедемте-ка на пароходе покатаемся, жопками плотву погоняем». И вот ощущение такое, что я — плотва. Ладно, ладно, я свой фикус загоню шиканьем и топаньем обратно в антресоль, положим. Так он же скрестись будет. И урчать.
Хорошо, хорошо, не так уж это и страшно-грустно, и тяжело не так; выругался, пироженку скушал, коньяку иноземного бахнул — и гуляй снова, списывая шебуршание фикуса на погрешности слуховых нервов. Пироженку-то я скушаю и коньяку тоже, но вот ругаться, не могу ругаться, заразы да черти одни вьются, а чтобы по матери весь гнев слить — так нет. Так у нас стопорит.
Лежу в темноте, слушаю, как вдалеке топает и фырчит, как блудливый ёжик, фикус.
Точнее, я ничего не понимаю, но это то же самое.
Ну вот заче-е-ем, зачем это опять выросло, ка-а-ак. Вроде же сама, от этими руками засунула в самую антресоль, за ёлочные игрушки и шутовские черепа, тряпками завалила и сверху попрыгала, чтобы утрамбовать. Погрозила пальцем, сказала «сиди тихо», дверцу закрыла и уковыляла восвояси. Так вроде и издохло без фотосинтеза и атмосфэры. Нет, ты понимаешь, смотрю — оживилось, заколосилось, дверцу наловчилась открывать, на свет ползёт, машет дружелюбно: «Приве-е-ет, дружище, я снова ту-у-ут. Скуча-а-али?» Конечно. Рыдали прямо.
И нет, это я не про радиоактивный фикус.
Откуда что берётся. Это, знаете, «а поедемте-ка на пароходе покатаемся, жопками плотву погоняем». И вот ощущение такое, что я — плотва. Ладно, ладно, я свой фикус загоню шиканьем и топаньем обратно в антресоль, положим. Так он же скрестись будет. И урчать.
Хорошо, хорошо, не так уж это и страшно-грустно, и тяжело не так; выругался, пироженку скушал, коньяку иноземного бахнул — и гуляй снова, списывая шебуршание фикуса на погрешности слуховых нервов. Пироженку-то я скушаю и коньяку тоже, но вот ругаться, не могу ругаться, заразы да черти одни вьются, а чтобы по матери весь гнев слить — так нет. Так у нас стопорит.
Лежу в темноте, слушаю, как вдалеке топает и фырчит, как блудливый ёжик, фикус.